История села Шутилово сокрыта завесом времени. Сейчас мы можем лишь гадать , каким было село сто-двести лет назад, какие люди в нём жили, во что верили, кого любили.
Мы будем по крупинкам собирать всё то , что хоть немного касается истории нашего села, а значит и нашей истории...
...Известный факт, что профессор Василий Васильевич Докучаев (1846-1903) основатель генетического почвоведения, более ста лет назад, в 1884 году производил исследования недр на берегу реки Уркат (территории бывшей Шутилолвской волости). Исследования показали, что в нашем крае жил первобытный человек. Именно в его исследовании были сделаны записи, что история с. Шутилово имеет многовековую историю. Упоминания о нем относятся к 16 веку.
Но обо всем по - порядку! Начнем с названия. С чем связано наименование села Шутилово? В период крестьянского восстания под руководством Степана Разина (1667-1671) сам атаман на территории нашего края не был. Но участники разинского восстания действовали на территории Шутиловской волости. За издевательства над крепостными крестьянами они учиняли расправы над ненавистными им дворянами и их приспешниками – вешали на деревьях, сжигали, избивали. В связи с этими «шуточками» деревня и была названа Шутилово. В эти годы Шутилово принадлежало думному дворянину Михаилу Тимофеевичу Лихачеву. Михаил Тимофеевич Лихачев умер в 1706 году. Биография его очень интересная, с 1660 года он служил при царе Алексее Михайловиче. В 1675 году служил степенным ключником, а в 1676 пожалован в стряпчие с ключем. В эти годы он часто сопровождал царя Федора Алексеевича в его богомольных походах. В 1678 году был вписан как думный дворянин, а в январе 1682 года назначен на должность казначея. В 1689-90 гг. он участвовал в крестных походах и с 1690 года заведовал оружейной палатой боярина Петра Васильевича Шереметьева, которой управлял до года своей кончины в 1706 году. Михаил Тимофеевич был дважды женат и имел несколько детей, но все они, кроме одного, умерли во младенчестве и похоронены в Москве в Никитском монастыре. Сын его Прохор, по прозванию Федор, был комнатным стольником при царях Иоанне и Петре Алексеевичах; ему было 5 лет, когда его взяли в царские «палаты», а умер он в возрасте 13 лет.
В 1685 году Михаил Тимофеевич просит синод разрешить ему построить в деревне Шутилово (а тогда это была деревня) две церкви: летнюю (каменную) и зимнюю (деревянную). Построенные в Шутилово церкви были в числе первых в районе. Позднее – в 1798 и 1836 годах - в Шутилово были построены новые церкви. После окончания строительства одной из церквей в честь религиозного праздника Покрова село было переименовано в Покровское. В архивных документах были найдены наименования «Шутилово – Покровское тож».
На рубеже 17-19 веков среди землевладельцев Шутиловской волости были князья Гагарины. Гагарины – русский княжеский род, родоначальник которого, Михаил Иванович Голибесовский, потомок князей Стародубских (18 колена от Рюрика), имел пятерых сыновей; из них трое старших, Василий, Юрий и Иван, имели прозвище Гагара и были основателями трех ветвей князей Гагариных. Старшая ветвь, по мнению некоторых исследователей, прекратилась в конце 17 века; представители последних двух существуют и поныне. Представители одной из веток, боевые и городовые воеводы первой половины 17 века, Семен и Никита Никитичи владели Шутиловскими землями. У них были имения в нескольких других уездах Нижегородской губернии.
С начала 19 века земли принадлежали надворному советнику Дмитрию Егоровичу Полчанинову. Дмитрий Егорович - представитель древнего рода Полчаниновых, помещиков Сызранского уезда Симбирской губернии. В архивах есть упоминание, что потомки Полчаниновых, представителем которых является Дмитрий Егорович, были вписаны в книгу землевладельцев Арзамасского уезда.
Не последнюю роль в формировании Шутиловской волости сыграл генерал – майор Петр Богданович Григорьев. На углу Октябрьской и Большой Покровки на правой стороне улицы стоит доходный дом Пальцевых (д. 21). Мемориальная доска на фасаде напоминает о том, что в 18 веке здесь находилась усадьба П. Б. Григорьева, в которой родился известный писатель Петр Дмитриевич Боборыкин.
Петр Богданович Григорьев был одним из организаторов Нижегородского ополчения 1812 года, полковником Преображенского полка, адъютантом и доверенным лицом Павла Первого, из рук которого в 1800 году получил редкую награду - орден святого Иоанна Иерусалимского. Генеральское звание он получил после того, как Александр первый удалил от двора всех приближенных своего убитого отца. Переезд в Нижний Новгород был для Григорьева почетной отставкой. В Нижнем Новгороде генерал избирался во все дворянские общества и комитеты, был распорядителем балов. В 1851 году Петр Богданович основал деревни Петровка и Григорьевка. Петровка названа в честь его имени, Григорьевка – фамилии. Перед реформой 1861 года Петр Богданович скончался. Владельцем Петровки и Григорьевки стал его внук, известный драматург, переводчик, литературный и театральный критик Петр Дмитриевич Боборыкин. Удалось установить, что он побывал в нашем крае. Петр Дмитриевич решил выехать за границу. Чтобы иметь средства для «заграничной» жизни, он земли продал коллежскому асессору Михаилу Ивановичу Русинову. С этого момента все земли Шутиловской волости стали принадлежать двум родам помещиков – Русиновым и Ламановым.
Известно, что до 1929 года Россия делилась на губернии, уезды и волости. В народе Шутиловскую волость еще называли «Лукояновской Камчаткой».
"И.С. Богомолов. Кустарные промыслы Лукояновского уезда Нижегородской губернии.
В 1870 г. в с. Шутилове было организовано механическое заведение братьев Кильдишёвых. Вокруг этого села были разбросаны помещичьи хутора и поместья. Вставший во главе производства Николай Кильдишёв основательно знал столярное ремесло, был самоучкой с выдающимися способностями к чертежам и математическим работам. Его брат Александр Кильдишёв стал деятельным помощником в данном производстве. Налаживанию производства земледельческих орудий способствовал и Н.И.Русинов, содействовавший получению необходимых заказов. Сперва работа проводилась кустарным образом, отсутствовала кузница, негде было отливать чугун. Поэтому сперва в мастерской выполнялись только несложные механические работы: конные приводы, молотилки, веялки, ремонт старых машин и мелкая столярная работа. В 1873 году из-за увеличения заказов была выстроена собственная кузница. Были наняты два кузнеца, два слесаря и четыре столяра, а также изготовлено необходимое оборудование (токарный станок, винторезный прибор, слесарные тиски). В 1874 г. Кильдишёвы приняли участие в лукояновской сельскохозяйственной выставке, о чём уже говорилось ранее. Самым востребованным товаром оказалась переносная молотилка: заказ на неё сделали многие хозяева. Выставочный экземпляр молотилки был приобретён прямо на выставке (стоимостью 175 р. + 50 р. за вентиляторы). По инициативе Н.И.Русинова с 1876 г. в селе Шутилове была построено отдельное здание для мастерской. Увеличилось и количество заказов, и число рабочих рук. В здесь теперь трудились 20 мастеров и 8 учеников. В программу производства входили все важнейшие и необходимые в земледельческом хозяйстве усовершенствованные орудия и машины. О размахе производства красноречиво свидетельствовал перечень выпускавшихся товаров:Молотилка с железным барабаном длиной 20 вершков, диаметром 11,5 вершка 95 р. Молотилка с железным барабаном длиной 16 вершков, диаметром 9 вершков 75 р. Ручная веялка 60 р. Сортировка 35 р. Вентилятор 50 р. Одноконная сеялка 75 р. Ручной струг для дранки 25 р. Плуг на двух колёсах 23 р. Плуг гогенгеймский с башмаком 17 р. 50 к. Плуг Полторацкого 17 р. Одноконный шведский железный плуг 13 р. Почвоуглубитель 7 р. Четырёхконный постоянный привод 180 р. Чугунный переносной привод 130 р. Клеверная молотилка 60 р.
Однако мастерская в конце XIX века еле влачила своё существование из-за отсутствия капитала и помощи по привлечению заказов. Таким образом, дальнейшее существование мастерской обусловливалось лишь посторонним содействием."
"В. Г. Короленко. В голодный год. Наблюдения и заметки из дневника. 1893--1907.
Шестнадцатого марта мы втроем, то есть я, H. M. Сибирцев и А. Ф. Чеботарев, управляющий земским хутором, отправились составлять список в с. Шутилово, столицу лукояновской "Камчатки". Здесь, в волостном правлении, нас встретил писарь, субъект отекший и заспанный, в узком летнем пиджаке, который он то и дело пытался застегнуть, из приличия, на верхнюю пуговицу. Я с любопытством смотрел на этого верховного администратора "Камчатки", зная из недавнего разговора с "лесным человеком" и из многих других примеров, какое огромное значение должен иметь этот заспанный субъект для целой местности. Необычное в "Камчатке" появление незнакомых господ "по продовольственной части", повидимому, его несколько встревожило. Он принес списки, пытаясь что-то объяснить, причем, для большей вразумительности, наклонялся ко мне и дышал мне в лицо. С какой-то тревожной бесцеремонностью он заглядывал в мою книжку, где я делал нужные мне предварительные отметки, пока в избу постепенно собирались старики. Однако это ему скоро надоело, и он удалился к себе. Через некоторое время он вышел опять, спросил у меня "бумагу" и, прочитав ее, опять удалился, чтобы появиться перед моим отъездом. Кажется, он спал и, быть может, видел неприятные сны; по крайней мере он мне показался еще более заспанным и застегивал свой пиджак с видом не особенно приветливым, В общем фигура эта внушила мне некоторое разочарование. Нет, не таким ожидал я встретить одного из неограниченных почти вершителей продовольственного дела в бедной "Камчатке". И, действительно, тут же пришлось мне узнать, что, повидимому, местное волостное начальство не пользуется особенным доверием господина Бестужева. По крайней мере "поверка списков" производилась здесь,-- это очень оригинально,-- старшиной Мадаевской волости. Итак, вот во что обратилось здесь пресловутое "знание своей местности". Исследования мадаевского старшины относительно Шутиловской волости противопоставлялись, как данные, смете губернской управы, основанной на точных и обстоятельных исследованиях статистики,-- а система, целиком покоившаяся на компетенции мадаевского старшины, выдавалась за систему "земского начальника 6-го участка". Как и всюду, впрочем, здесь было, несомненно, известное взаимодействие: там, у себя, в кабинете, господин земский начальник "проходил" еще раз списки, составленные на месте, и исправлял их, посильно подгоняя итоги под заданную уездной комиссией цифру... В докладе благотворительному комитету, в свое время напечатанном в газетах, я дал общую характеристику этой системы. Между прочим, я указал там на странное и трудно объяснимое обстоятельство: в феврале размеры ссуды по всей волости подверглись вдруг внезапному и сильному сокращению. Нужно сказать здесь, что при определении размеров ссуды население разделялось вообще на три разряда: первый разряд, беднейших, получал в январе по тридцати фунтов, второй по пятнадцати, третий не получал вовсе. Но вот, в феврале, первому разряду назначается вдруг только двадцать фунтов, второму десять. При этом мужики заявляют, что фактически они получили по пяти и по десяти -- одиннадцати фунтов. Это последнее обстоятельство сначала казалось мне маловероятным; что же касается до общего сокращения, то оно было несомненно, так как значилось в списках. На месте мне объяснили, что это случилось именно после объезда мадаевского старшины: у некоторых из обысканных крестьян найден хлеб. Однако у меня в руках были списки, в которых сам знаменитый старшина сделал отметки о найденном хлебе и имуществе. Списки эти, даже с этими отметками, производили угнетающее впечатление крайней бедности. А все-таки... у незначительного количества крестьян найдено кое-что, прежде скрытое... Итак, он, коллективный и единоличный мужик, скрывает и обманывает. На этом, будто бы, основании ему вообще, ему -- коллективному и единоличному -- последовала общая сбавка... Другое объяснение, данное мне в городе, было проще и еще менее утешительно. Господин земский начальник 6-го участка -- человек очень молодой. Когда у продовольственной комиссии началась война с губернией, господин земский начальник увлекся борьбой и сразу сократил размеры ссуды почти вдвое. Таким образом, если верить этому объяснению,-- уезд воюет с губернией, а ни в чем не повинная, ни к чему не причастная "Камчатка" платит военную реквизицию! Наконец, третья категория сведущих людей, к которой я обращался за объяснениями, только пожимала плечами: -- Этого не знает никто, даже, пожалуй, сам земский начальник. Спросите... у мадаевского старшины. Но мне не пришлось встретиться с этим старшиной. Забегая вперед, скажу только, что это субъект очень интересный, своего рода сила, один из этих деревенских типов, защита против которых местного населения выставлялась, между прочим, задачей института земских начальников. В данном случае выходило наоборот: г. Бестужев всячески защищал своего старшину. Когда я проезжал через Мадаевскую волость,-- этот старшина находился в довольно неприятном положении: один из крестьян его волости был приговорен волостным судом к аресту. Старшина распорядился запереть его, не ожидая истечения законного апелляционного срока. Говорят, он запер его собственноручно, и ключ от кутузки увез с собою. Мне рассказывали в нескольких местах, что заключенный стучал в двери, просился, кричал, что он умирает... Официально установлено, что, когда дверь была отперта, незаконно заключенный крестьянин оказался мертвым от угара... Смерть по недоразумению!.. Официальное дознание установило, что срок апелляции не истек, когда приговоренный был посажен. В книге приговоров написано: "приговором недоволен", затем частица "не" кем-то зачеркнута, и эта поправка не оговорена в тексте. Сказать проще: в книге кем-то совершен нужный старшине подлог. Впрочем, как известно, закон требует истечения законного срока, независимо от первоначального заявления подсудимого (и только в последнее время для некоторых случаев допущено изъятие, все-таки с непременного согласия приговоренного)... Старшину постановили предать суду... Этот-то именно субъект по разным причинам пользовался столь исключительным доверием земского начальника Бестужева, что ему была предоставлена проверка списков не только в своей, но и в чужих волостях. В другом месте я постараюсь указать изменчивые оттенки крестьянских сходов, которые мне пришлось видеть. Здесь скажу только, что система "мадаевского старшины",-- отмеченная тою, поистине, железною жестокостью, какую порой может проявить отпрыск деревни к своей собственной среде,-- вызывает в толпе явное и глухое недовольство. Удивительно, как, при известных приемах, могут стать ненавистны народу самые симпатичные начинания. Прочитайте в брошюре Л. Н. Толстого страницы, где он говорит о "помощи в виде работы". Что можно возразить против этих высоко убедительных строк? И однако, здесь я замечал глухой ропот и гневные взгляды всякий раз, когда заходил разговор об общественных работах в казенном лесу. Почему? -- это я подробнее понял впоследствии, но уже во время схода в Шутилове кое-что выступило ясно. Первое -- всякий нанявшийся тотчас же лишает ссуды одного или двух членов своей семьи, второе -- работам сразу придавался характер до известной степени принудительный. Вот почему толпа глухо роптала каждый раз, когда при упоминании того или другого имени слышался отзыв: -- Нездоров... Убился на казенной работе... Далее выступает опять знакомый разряд недовольных: это мельники. За них всюду и единогласно заступаются остальные миряне. Я уже говорил, что это за заведения -- эти сельские и деревенские мельницы. У каждой от четырех до восьми крыльев, и на каждое крыло приходится порой по человеку, иногда и по два владельца. И вот, в неурожайный год -- крылья стали недвижно или машут изредка, лениво... На краю села, у самого въезда в Шутилово, стоит одно из этих злополучных сооружений... Крылья изломаны, бок запал, крыша провалилась. Владели ею четверо заводчиков, "по крылу на человека", и в числе этих несчастливцев был Николай Игнашин, человек с огромной семьей. Что уже и раньше эти "заводчики" были не в блестящем положении, видно хотя бы из того факта, что и в урожайные годы они не могли собраться с силой и исправить свое "заведение". Однако и эта никуда негодная махина, портящая ландшафт своим изуродованным силуэтом, лишила Николая Игнашина всякого права на помощь... Легко представить себе, что происходило в этой несчастной семье из восьми человек в эти долгие зимние месяцы. Я говорил уже много раз, что не стану гоняться за раздирательными сценами и эффектами голода. Для человека с душой, для общества, не окончательно отупевшего, достаточно и того, что сотни детей плачут, болеют и умирают, хотя бы и не прямо в голодных судорогах, что тысячи человек бледнеют, худеют, теряют силы, наконец, разоряются из-за голода... Однако из песни слова не выкинешь, и я не могу пройти полным молчанием мрачную картину, которую представляла эта несчастная "Камчатка" под железным давлением бездушной системы: пять или десять фунтов на целый февраль, и то не всем нуждающимся семьям, и то не на всех членов семьи!.. Мудрено ли, что в населении отложился целый пласт истощенных, обессилевших, апатичных людей... Уже в Салдамановском-Майдане священник говорил мне, что нанятого для рубки дров рабочего приходилось предварительно кормить, так как он не мог поднять топора!.. Это подтвердил мне впоследствии и г. Гелинг, управляющий большим имением в том же крае, это говорили многие в Шутиловской волости. Это было уже явление массовое, сплошное, а не единичное. Но если так... Если так, то неизбежно из этого пласта должны были отлагаться случаи еще более печального свойства... И они были. Так, в Савослейке Леонтий Юдин, получивший пять фунтов ржи и пять фунтов кукурузы на месяц, так ослаб, что А. И. Русиновой, случайно узнавшей об этом, приходилось его откармливать постепенно. Он остался жив... Но там же Перфилов, он же Моисеев, голодавший несколько дней, получив ссуду, умер от первого же куска хлеба. Это побудило добрых людей открыть в "Камчатке" столовые, не ожидая ниоткуда содействия... Вон из моего окна на хуторе, где я заношу свои впечатления, видны синие леса, снег, дорога. По дороге мальчишка лет двенадцати тащит за собой лошадь. Сам он ступает неверно, шатается, лошадь еле идет, останавливается, ноги у нее дрожат. Это он ведет ее на прокорм на земский хутор... Я выхожу в сени и узнаю печальную и, к сожалению, слишком обыкновенную историю: "выбились, кормить нечем, издыхает последняя животина". Отец, больной и голодный, потащился в лес собирать сучья. -- Как еще и дотащится-то,-- говорит мальчишка и отворачивается. На губах у мальчика какие-то струпья, как будто от худосочия, вроде запекшейся крови, лицо бледно, глаза, молодые и красивые, глядят грустно и как-то тускло, губы подергиваются нервною дрожью. Он прячет лицо, как будто стыдится своей слабости или боится заплакать под взглядами невольного сочувствия... -- Изнервничался народ необычайно,-- говорили мне местные жители: но это -- нервность терпеливого, почти безнадежного страдания.. "Обуховский земский хутор" лежит среди снежной равнины. Узкая, то и дело проваливающаяся под ногами дорожка, по которой ездят только "гусем", тянется к хутору по сугробам и, перерезавши двор, теряется в таких же сугробах, меж тощим кустарником, по направлению к лесу, синеющему на горизонте. По этим дорожкам, то и дело видите вы,-- чернеют одиноко и парами, порой вереницами фигуры людей, бредущих с сумами и котомками, спотыкающихся, проваливающихся и усталых. У всякого за спиной, кроме собственной усталости и собственного голода, есть еще грызущая тоска о близких, о детях, которые где-то там маются и плачут, и "перебьются ли", пока он здесь ходит, непривычный нищий, от села к селу, от экономии к экономии -- он не знает. А ведь они тоже любят своих жен и детей... И одни за другими они проходят, спрашивают "насчет работы" или "Христа-ради на дорогу" и идут дальше, теряясь в снежной равнине, а на смену приходят другие... И ничего в экономии не пропало ни разу, и никто не думает о том, что вот тут хутор, обильный, снабженный хлебом, сытый,-- лежит беззащитно и беззаботно среди равнин и лесов, где на просторе раскинулось пожаром жгучее горе и отчаяние голодного народа. Удивительно, как эти господа, так много кричащие ныне о пороках нашей деревни,-- не замечают, что все они покрываются с избытком одной этой удобной для них добродетелью,-- этим удивительным запасом неистощимого терпения и кротости... А господа уездные политиканы и вояки, как мы уже видели, пускают ее в игру, в виде "спокойствия уезда", угрожаемого со стороны излишней сытости, баловства и каких-то грозных пришельцев... Между тем, земледельческое население голодающих уездов проявляло удивительное долготерпение. Широкая все-таки, хотя, быть может, и не всюду достаточная помощь -- принята, когда ее дали, с благодарным удивлением... "Продышим теперь",-- не раз приходилось слышать эти слова! Только бы продышать, только бы пробиться, только бы прокормить детей и скотину до того времени, как сойдут снега, как зазеленеют поля, как господь опять проявит свою милость. "Только бы как-нибудь" -- и пахарь все вынесет и никого не обвинит в своей невзгоде, все забудет,-- и над свежими могилами потянется опять вечная непрерывная волна никогда не умирающей жизни... "Только бы как-нибудь!" Вот в том-то и дело: "только бы!" Опасность все-таки есть, но она не там, где ее видят тупые уездные политиканы. Она не привозится заезжими людьми в чемоданах, ее надо было искать тут, на месте... Опасность, во-первых, в народном невежестве, которое по объему равно народному долготерпению. Опасность, во-вторых, в огромной бреши, которую последние годы сделали в народном хозяйстве. "Крестьянство рушится",--- эта фраза слышится теперь слишком часто... Рушится крестьянство, как рушится дорога, подтопленная снизу весенней ростепелью. Опасность в этих четвертях мельниц, в этих тысячах мельничных крыльев, быстро переходящих в кулацкие руки из-за нескольких мер хлеба, не выданного своевременно; в этих тысячах голов рабочего скота, бессильно падающих от бескормицы или тоже переходящих к кулакам за бесценок. В прошлом еще году нижегородское земско-статистическое бюро закончило собирание материала по губернии. Ныне эти цифры останутся поучительным памятником недавнего прошлого. "Коров столько-то, лошадей столько-то, безлошадных столько-то". Уже в течение последних лет в этих рубриках происходили изменения далеко не утешительного свойства, но это были изменения постепенные. Год за годом оставлял свою рытвину, точно след реки на отлогом берегу. Два последние года произвели уже настоящий обрыв, точно после наводнения... Река народной жизни опять войдет в русло, но течение уже будет не то. На нем, как новые мели, могут отложиться новые пласты "бывшего крестьянства", вновь возникшего сельского пролетариата. Вот это -- истинная опасность! Конечно, она -- результат не одного этого года, но все же она значительна и требует могучих усилий всего общественного организма, потому что она огромна, широка, повсеместна и стихийна, потому что она отражается в молекулярных процессах, из которых именно и слагаются массовые явления... Не смешно ли, при таких условиях, как нынешние, видеть людей, которые гоняются за отдельными случаями обмана или пьянства, которые, усчитывая копейки или рюмки выпитой в кабаке водки, пропускают мимо глаз и ушей грозные симптомы "рушащегося крестьянства". Они обращают тревожные взоры на "приезжих", роются в печках, усчитывают три с половиною меры лебеды, точно расчисляют, на сколько дней ее хватит крестьянской семье. Между тем, может быть, лучше было бы передать вдвое, чтобы избежать неисчислимых последствий невзгоды для народного хозяйства, чтобы поддержать работника и плательщика русской земли, вместо нищего, которому опять придется давать подачки. Здоровая почва опять и опять напитала бы верхние слои...
Вчера мы составили списки для четырех столовых (в двух обществах села Шутилова и в сельце Бутском), сегодня с утра опять отправляемся на ту же работу: разливать эти капли помощи в море нужды. Воздух, отяжелевший, напитанный весенними парами, навис над землею серой пеленой, всасывающей влагу снегов, как губка... Нынешней ночью не было мороза, дорога сразу осела и размякла. Уже вчера жалко было смотреть на лошадей, с раздутыми ноздрями и выражением ужаса в глазах бившихся в зажорах. Сегодня, конечно, будет еще труднее... Пожалуй, мы не успеем за распутицей распределить и того, чем можем располагать. Надо торопиться. А тут какая-то тяжесть в голове и в сердце. Весна, весна! Долго буду я помнить эту весну... Глубокие снега, занесенные деревушки. Тесные избы, с душно-сомкнувшейся толпой мужиков, необходимость подымать руку, чтобы вычеркнуть имя не слишком еще оголодавшего ребенка, потому что их много... -- Может, еще пробьешься... Возьмем у тебя одного. -- Чем пробьюсь? -- спрашивает мужик и глядит на меня в упор мрачными страдающими глазами. -- Да ведь все-таки... пособие. -- Пятнадцать-то фунтов! По неделе ребятишки хлеба не видят... Мякиной подавились... А все-таки одного надо вычеркнуть, потому что их много... И я чувствую, что голова тяжелеет и нервы притупляются, и видишь, что вместе с делом помощи делаешь жестокое дело, потому что эта черта, проведенная по имени ребенка, заставляет его голодать и плакать... А нельзя, потому что их слишком много... Да, не дай бог другого такого года!.."
