Персональный сайт - Проводы Стромы

null

Проводы Стромы

Наблюдать за этим действом со стороны немного странно: ветхие старухи с диким гиканьем и криком разрывают на части куклу. Во все стороны летят клочья прошлогодней соломы, остатки нехитрой одежды. Через пару минут все закончится, и старухи, забрав размалеванную голову куклы, вернутся домой. Согласно древнему поверью, они обеспечили хороший урожай на следующий год.

Таков финал сложного обряда похорон Стромы, который в нижегородской деревне Шутилово празднуют с незапамятных времен.

Каждый год старушки наряжают куклу, а затем разрывают и развеивают ее в поле. Говорят, что изначально на месте куклы был живой человек. Во всяком случае, шутиловцы помнят, как в соседней, ныне вымершей деревне Пантас еще в 30-х годах прошлого века обряжали живую женщину и носили ее по деревне. Конечно, ритуальное жертвоприношение тогда уже не практиковалось. Однако, как считают этнографы, это аргумент в пользу того, что оно существовало в дохристианскую эпоху.

Вообще обряд этот — своеобразный аналог Масленицы, которую по всей России справляют на рубеже зимы и весны. С той лишь разницей, что похороны Стромы, сохранившиеся только в Шутилове, символизируют проводы весны и встречу лета. Обряд совершается в первое воскресенье после Троицы. В прошлом году праздник пришелся на 27 мая, и соответственно хоронили Строму 3 июня. Считается, что привязка этого ритуала к православному календарю (так же как и Масленицы) — дело сравнительно позднее. Изначально время его проведения было продиктовано особенностями аграрного цикла в средней полосе России. В последней декаде мая крестьяне, как правило, заканчивают сев. А сенокос начинается примерно с последней недели июня. Так в череде полевых работ возникает своеобразное «окно». Самое время для отправления ритуалов и шумных гуляний.
Каждый год шутиловские старушки сначала наряжают и оплакивают куклу, а затем разрывают и развеивают ее в поле

Язычники XXI века

Одна из главных участниц и «идеологов» похорон, 78-летняя Евдокия Ильинична Новикова, сразу ведет нас к кукле, которая лежит на крыльце стоящего на отшибе дома. На ней старая кофта и длинная юбка, скрывающая резиновые сапоги. Строма, несомненно, девка видная: с высокой грудью, огромными голубыми глазами, яркими губами и румянцем на щеках. Впрочем, ничего удивительного: у древних язычников было принято приносить в жертву красивую женщину репродуктивного возраста. Считалось, что она понесет от духов плодородия и тем самым обеспечит селению хороший урожай.

— Болеет она у нас, робяты, — начинает Евдокия Ильинична. — Четвертай день, завтра уж хоронить с богом будем.

Меня поражает тон в голосе старушки. Возникает впечатление, что перед ней вовсе не набитая соломой кукла, а живой человек. Я решаю подыграть.

— А что же, — спрашиваю, — родня-то у нее есть? Детишки, может быть, остались?

— Родня-то есть, — отвечает Евдокия Ильинична, — а вот робятишек нетути. И мужа у Стромушки не было. Но ты не подумай, она у нас ох какая г-у-у-лена была! У ее мужиков-то было!

Здесь наш диалог на время прерывается, потому что к крыльцу подходит еще одна пожилая женщина.

— Где ходишь-та? — кричит ей Евдокия Ильинична. — Правильно говорят: богатый околет, поп звоном одолет, а бедный помрет, так никто не придет!..

Пока женщины беззлобно переругиваются, я пытаюсь осмыслить то, что узнал о Строме. Во-первых, внешне это девица молодая и привлекательная. Во-вторых, у нее еще не было детей и, значит, не истощена женская плодоносящая сила. Наконец, подчеркивается, что особых комплексов по поводу взаимоотношений полов у нее нет. Идеальный, в сущности, подарок «мужикам» из мира духов! А если говорить серьезно, то это подтверждает научную этимологию имени Строма: по мнению этнографов, оно происходит от древнерусского «стором» («стыд, срам»), которое, в свою очередь, восходит к греческому stroma — «подстилка».
Все в этих карнавальных похоронах не так, как принято. Даже гроб Строме не положен — в последний путь ее несут на стремянке

Тем временем женщины продолжают разговор. От условно-ритуальных формул, в которых обсуждается ухудшающееся здоровье девушки, они постепенно переходят к чисто организационным вопросам. Вечером к дому должны подтянуться местные старушки — оплакивать Строму.

— Куда их посадим-то, Галь? — справляется Евдокия Ильинична.

— Так вот на лавку, — отвечает вторая.

— А выдержит ли? — Так чай не борова приведем, выдержит…

— Эх, робята, — неожиданно обращается к нам Евдокия Ильинична. — Все меньше нас остается. В прошлый год еще девять человек было, кто знал, что да как делается, а теперь только четверо. Мрет народ. Нюра Ивановна, вон, наша лучшая плакальщица, померла. Да и мы тоже уж скоро. Песельница наша, Татьяна Васильевна Семенова — сегодня ее приведут, послушаете — ослепла. Э-э-эх…

— А что, раньше много народу в празднике участвовало?

— А то! Раньше и Стромушек было несколько. В каждом конце деревни делали свою. У нас, на Кутке, была, на Горе была, в других местах. Раньше, перед тем как в поле их нести, мы у клуба все собирались. Там соревновалися, у кого Стромушка лучше и краше. Когда я молодая была, мужики по двое в коня рядились. Ходили, озоровали. Все село гуляло. Сейчас уж не то…

Вечером в доме собираются немногочисленные старушки. Но настоящего плача не получается. После нескольких причитаний Евдокия Ильинична вздыхает: «Ох, девоньки, кто плакал, тех уж нет. Давайте выносить будем». Строму снимают с крыльца и кладут подле дома на лавку. Все остальные рассаживаются вокруг. «Ну что, девоньки, давайте споем», — говорит слепая песельница.

Одна за другой звучат грустные песни, исполненные русской, бескрайней тоски. Многие из них сложили в незапамятные времена прямо здесь, в Шутилове:

Много ласки ждала
В эту темнаю ночь,
В эту темнаю ночь роковую.
И рыдая гнала я тоску от себя,
Потому что ты любишь другую.
Так люби же ее, так люби горячо,
Наслаждайся ее красотою.
А меня позабудь, позабудь поскорей,
Позабуду и я, но не скоро…

В то время как «брат» Стромы играет печальную мелодию, торжественно зачитывается текст телеграммы о смерти любимой «сестры»

Родственница Моники Левински

Утром, часам к 10, на Куток начинает приходить народ. В основном это любопытная молодежь. Приехала на автомобиле и пара сотрудников райотдела культуры: похороны Стромы считаются чем-то вроде визитки района. Но есть и старики. Они тоже предаются воспоминаниям о прошлом, когда праздник имел совсем другой размах.

— Раньше до тысячи человек собиралось, — говорит один из них, совсем ветхий, с палочкой. — Да и село, надо сказать, было не чета нынешнему. До четырех тысяч человек жило. А сейчас вчетверо меньше. Молодежь бежит… Тем временем вчерашние старушки вновь заунывно заводят:

— Ой, девонька, да на кого же ты нас покинула. Рученьки твои ослабели, ноженьки не ходят, румянец со щек сошел! Но неожиданно в этот траурный плач врывается совсем другой голос. Наша старая знакомая Евдокия Ильинична, наряженная и с метлой в руках, подходит к дому и весело представляется:

А я Баба-яга, костяная нога,
Печку топила, ручку сломила.
Пришла на базар
И купила самовар!

Дальше следует куплет о блудливости девки Стромы. В легенде появляются новые детали. Она-де была не только беспутна, но и изнасилована в лесу разбойниками. Словом, снова повторяется один и тот же мотив о половой распущенности покойной, подкрепляемый частушками.

Можно объяснить это карнавальностью обряда, когда все в известной степени поставлено с ног на голову: у гроба поют веселые песни и вместо хвалебных речей произносят обличительные. Но можно тут вспомнить и то, что праздник, в сущности, носит двойственный характер. Ведь похороны Стромы (которую называют еще Веснушкой) — это одновременно и встреча Красного Лета. Не только смерть, но и возрождение.

С этого момента начинается своеобразное театрализованное представление. В нем участвуют и люди помоложе — по большей части это родня шутиловских старушек.

Сначала на сцене появляется ряженная в старинный сарафан женщина. На лице у нее маска, но, судя по движениям, она пожилая.
Явление народу Моники Левински — «сестры Стромы». Каждый год в обряде принимает участие какой-нибудь новый персонаж

— А вот и Красное Лето пожаловало! — говорят зрители.

Красное Лето, однако, держится скромницей: ничего не говорит и лишь еле заметно приплясывает под частушки Бабы-яги. Такое поведение объяснимо: Веснушку еще не схоронили, и Красному Лету рано заявлять о своих правах в полный голос.

Вслед за Бабой-ягой и Летом на похороны жалует еще один персонаж — доктор, с тонометром и в косынке с намалеванным на ней красным крестом. Он призван провести своего рода освидетельствование умершей. В роли врача выступает уже знакомая нам по вчерашнему дню Марья Егоровна Хрычева. Для виду поколдовав над тонометром, она якобы пишет что-то на бумаге, а затем зачитывает:

— Померла от хондроза, от инсульта, от диабета, от обжорства, от пьянства… Она, Веснушка, все у нас прибрала.

Оказывается, Строма должна не только обеспечить хороший урожай. Убывая в мир иной, она также призвана забрать с собой все напасти: болезни, блуд, пьянство…

Мои размышления о смысле обряда прерывает появление нового персонажа — брата Веснушки, который, наряженный моряком, растягивает на ходу мехи гармони: «На-а-а побывку е-ед-е-е-т, молодо-ой моряя-я-к». Однако при виде лежащей на лавке «сестры» настроение его тут же меняется:

— Ох, померла сестренка, — с ходу начинает голосить он. — Что же вовремя меня не известили? Я бы приехал, лекарств привез…

— Так, знаешь ли, Интернет сломался, телефон не работал, — отвечает находчивая Евдокия Ильинична. — Ну как мы те позвоним-то, а?

Дальше следует произвольный диалог, после которого на сцене появляется «сестра» покойной. Это пожилая женщина с гипертрофированной фальшивой грудью, наряженная в некое подобие мини-юбки. Она представляется… Моникой Левински, которая тоже сожалеет о безвременно ушедшей «сестре».
Одежду Стромы так и оставят в поле. В деревню отнесут только голову куклы — она будет использована на следующий год

Все эти современные вкрапления в обрядовое действо могут поначалу смутить наблюдателя — ведь мы привыкли воспринимать ритуалы как нечто крайне консервативное, неизменное. С другой стороны, возможно, именно эта способность к ассимиляции нового сохранила жизненность традиции, не дав ей превратиться в выхолощенный туристский аттракцион. Так что импровизация тут вполне уместна — при условии, что соблюдается основная ритуальная канва.

Словно прочитав мои мысли, стоящий рядом старик замечает:

— Сейчас у них доктор, а в прошлом году попа наряжали. Они постоянно чего-то меняют. Хотя в основе все то же, как и когда я пацаном был…

Наконец наступает кульминационный момент. Строму кладут на стремянку, выступающую в роли носилок, и с песнями несут в поле. Вопреки похоронным традициям «тело» несут «родственники».

— Так правда, что ее нужно обязательно разорвать во ржи? — спрашиваю по дороге у Евдокии Ильиничны.

— А то! Только сейчас у нас сеют хлеба мало, и рожь начинается километрах в двух от деревни. Мы старенькие, нам туда тяжело иттить. Сейчас выйдем сразу за деревню в поле и там ее, милую, развеем.

Так все и происходит. На обратном пути задаю еще один вопрос: неужели участники ритуала и правда верят, что он каким-то образом повлияет на урожай? Те смеются, но отвечают утвердительно. И добавляют, что, мол, «не нами придумано, отцами, а они не глупее нас были».

Но расправа со Стромой еще не ставит точку в обряде. За ним следует обязательный ритуальный пир. Заявляться на него с пустыми руками не принято. Народу много, и стол, организованный прямо на земле, быстро заставляется разного рода закусками и блюдами. Здесь и окрошка, и тушеная капуста с мясом, и яйца, и колбасы, и много чего другого. Пир с песнями и бесконечными разговорами длится под палящим июньским солнцем до самого вечера. Только теперь можно с полным правом сказать, что жители деревни Шутилово встретили Красное Лето на три дня позже, чем предписывает календарь.

Фото Михаила Безносова

Никита Шалагинов.